Поначалу это казалось разовым явлением. Ну знаете, ночные кошмары - они бывают у всех. Бывают ночи, когда любопытная луна своим белым взглядом раздражает до нельзя и не дает заснуть мирным сном. Бывает, ворочаешься всю ночь и не можешь найти себе места ни на широкой уютной кровати, ни на полу, ни свернувшись крючком на кушетке. Всякое бывает. И это было логично с точки зрения психологии - то, что Цезарь то просыпался от кошмаров, то вовсе не мог уснуть.  По крайней мере, в первые несколько дней после произошедшего в опере, это было вполне закономерно и ничуть не удивляло.
  Но не через неделю, не через две, не даже сейчас, через три недели, кошмары, чередующиеся, словно черные и белые клетки на шахматной доске, не желали покидать своего уютного пристанища в жизни Эйвери. ПРичудливыми, мерзкими фантасмагориями являлись события в Опере, мозг с каким-то садистским упрямством додумывал всевозможные неблагополучные концовки - одна другой краше и это начинало порядком напрягать. Регулярный недосып, щедро приправленный кофе, энергетиками, таблетками от головной боли, вызывал побочные эффекты в виде выпрыгивающего из груди сердца, аппатии, постоянного нервного напряжения и желания на кого-нибудь его выплеснуть. Но Цезарь никогда не был из десятка слабаков, сдающихся перед подобными выкрутасами психики. Где наша не пропадала? Всё проходит, и это пройдет. Стоит лишь перетерпеть.
   Правда, решение перетерпеть слабо вязалось с постоянной необходимостью быть рядом с Алексис - Цезарь не хотел её тревожить, не хотел, чтобы она знала о его небольших преходящих проблемах - к чему ее лишний раз беспокоить подобными глупостями, которые имеют свойство исчезать также внезапно, как и появляются? И именно поэтому он под любым предлогом пытался избегать совместных ночевок. То, что раньше доставляло ему неимоверное удовольствие, к чему он стремился и чего желал, сейчас виделось весьма рисковым предприятием. Ночные кошмары и бессонница делали эти приятные, волнительные минуты, невозможными, лишали всякой прелести такое трогательное явление, как совместный сон.
   Алексис же,  по каким-то неведомым ему причинам, напротив, во что бы то ни стало стремилась затащить его вместе с собою под уютное одеяло. Впрочем, причины были ясны и понятны, как белый день - это ведь так естественно. Поэтому Цезарю неизменно сопутствовало чувство вины, которое было словно дополняющей вкус специей ко всей той гамме омрачающих душу ощущений.
- Я просто... не привык, - откидываясь на спину, неуверенно оправдывался молодой человек, когда крепость пала и он сдался под гнетом доводов Алексис.
   И хотя доводов как таковых практически и не было, ему сложно было отказать, просто даже потому, что это было несправедливо, очень несправедливо - лишать её минут радости и безмятежной нежности в угоду собственным опасениям.

Недоумение и недопонимание Алекс было вполне понятно и обоснованно - Эйвери и сам бы нуждался в разъяснениях, услышь он в подобном контексте такие слова, ведь, как водится, именно к хорошему привыкаешь быстро и не хочешь от него отказываться. К тому, что естественно, природно - привыкать не нужно. Оно быстро становится на свое место и ощущение чего-то нового бесследно пропадает, словно это было с тобой всегда. Отношения с Алексис вцелом были такими - они появились в жизни Цезаря внезапно, но быстро и прочно заняли "свое" место так, словно были там всегда, с самого его рождения, и представить себе жизни без них было уже просто невозможно.
   Как объяснить то, чего сам не понимаешь, чему нельзя найти логического и понятного объяснения в принципе, кроме откровенной лапши? Но Алексис, так удачно приземлившаяся рядом на кровать и непринужденным жестом подпершая ладошками лицо, сама подсказала Эйвери выход из этого патового положения, задав вопрос, ответом на который можно было ловко увильнуть от необходимости отвечать на предыдущий. И хотя это тоже была далеко не самая приятная тема (да что ж это такое, в конце-концов? Отчего не может быть просто все хорошо?!), все-таки на нее Цезарь поговорил бы немногим охотнее:
- Отвратительно, - засмеялся молодой человек, пытаясь придать своему смеху максимум естественности, чтобы все выглядело так, словно сейчас, в этом их маленьком оазисе покоя и нежности, ничто из внешнего мира его не трогает. Так оно и было в некотором смысле - Эйвери действительно ощущал спокойствие рядом с Алекс, и настроение его поднималось на несколько ступеней выше, но все равно, то, что просиходило там, за границами их с Палмер реальности, елозило назойливой наждачкой по нервам и вызывало далеко не радужные мысли о том, какой он, должно бытЬ, неудачник, раз все так хреново складывается. - Я ездил к отцу, - "и был вынужден признатЬ, какой я лох". - У нас состоялся очередной неприятный разговор, - пальцем вырисовывая на покрывале какие-то невидимые символы, Эйвери не смотрел на Алекс - не хотел, чтобы она заметила, что это не просто "очередная семейная ссора", которые с незапамятных времен стали неотъемлемой частью жизни семейства Эйвери.
  Это было так глупо - признаться в любви - красиво, трогательно, романтично, отдаваться всей душой чувствам, дорожить человеком и быть готовым ради него пойти на все, но иметь от него какие-то тайны, не быть в состоянии открыть все до конца. Раньше Цезарь считал, что так не должно быть. ДА и сейчас считал, по большому счету. Но реальность ставила свои правила и молодому человеку, как бы прискорбно ни было это признавать, приходилось играть по ним.
   Эйвери собрал в кулак всю свою выдержку, все свое желание доставлять Алексис только радость и поднял на нее взгляд, уже улыбаясь так, как он улыбается, только глядя на нее - комплексной улыбкой, вобравшей в себя все то, что он пытался выразить словами в Чикаго, но не смог бы сделать этого в полной мере, наверное, никогда.
  - А ты? Где ты сегодня была, чем занималась?

офф: ну какой лось откажется от массажа? Х)))

   Хорошо, что не было лишних вопросов. Может бытЬ, оттого, что Алексис не успела заметить в глазах Цезаря все то, что он так тщательно выстраивал в ряды за завесой скрытности; а может быть, и заметила, но посчитала лишним копаться там, где не следует. И если второе - то это было вдвойне приятно - знать, что никогда и ничего из тебя не будут вытрушивать, словно монеты из копилки - вне зависимости от твоего желания. Потому что отношения - это не тюрьма, это не клетка, где кто-то что-то кому-то должен. Отношения - это добровольная самоотдача, и только так.
   Упоминание об Опере из уст Алексис ощутимо царапнуло по сердцу - словно коготком по старой ране, не успевшей зажить, которая тутже засочилась новыми неприятными ощущениями. Они не говорили об этом ни разу с того дня, как снова обрели друг друга. Может быть зря, может бытЬ ,и стоило облегчить то бремя, которое каждый, словно вьючное животное, тащил в одиночку, но Цезарь был твердо уверен - не время. Если бы он мог чем-то помочь Алексис, как-то сгладить ее воспоминания и затереть их, кроме как окружить своей любовью и заботой - он бы это сделал. Но больной больному не помощник - он и сам еще не встал на ноги, не забыл, не погасил в себе беснующееся пламя болезненных воспоминаний о терракте.
  - Да... - как-то рассеянно кивнул молодой человек в ответ на информацию о шоппинге. - Это хорошо. Ты молодец, правильно... - кучка бессвязных слов, как будто в школьном задании, которые нужно распихать по разным предложением и наделить их таким образом каким-то смыслом.
  Массаж... Разве может хоть один представтель кошачьих сильной половины человечества отказаться от такого блага, льющегося из нежных, но, если нужно, еще и сильных, и заботливых, и исцеляющих, рук девушки? Правильно - нужно быть полным бесчувственным идиотом, чтобы пойти на это преступление против собственного тела!
- Нет, спасибо, я не голоден, - перекатившись на живот, уже вполне спокойно отозвался Эйвери. Эта тема с массажем очень удачно отвлекла его от задетых за живое мыслей и он с удовольствием растянулся так, чтобы Алексис было удобнее творить чудеса с его утомленной спиной. Приятный груз её тела тут же стал ощутим, когда девушка приняла удобную для этого действа позу и это уже во многом произвело приятнейший эффект - так, будто сеанс чудодейственного массажа уже в разгаре. Цезарь поерзал немного - забавы ради и удовлетворенно промурлыкал: - За массаж от Алексис Палмер родину продам...Да что там родину, я сдам все военные тайны межгалактическому альянсу и лично Зургу!
  Может, не такая уж и плохая идея была - остаться ночевать у Алексис? Может, все эти опасения напрасны и это поможет ему успокоить свои нервы? А если нет? А если нет, то что?
  Когда-то он думал, что просто любить всей душой и телом - этого достаточно. Просто отдавать самого себя... Но в последнее время все начинало походить на игру в шахматы, где нужно планировать стратегические ходы. Кто бы мог подумать, что любовь - это тоже стратегия? Подумать, подумать, подумать... это что за слово такое вообще? В этой вселенной, где есть божественные пальчики, заставляющие поясницу млеть от удовольствия, всякие "подумать" - явное "нон-гратто"!

Было удивительно сложно собрать в кучу мысли, сложить их из бессвязных, бесформенных сочетаний букв в логические цепочки, разогнать от них импульсы расслабленности и неги, которые, собственно, и мешали Цезарю "оставаться в себе". Собственно, вобщем и вцелом столь приятные ощущения, конечно же, не мешали, но вот думать он не мог - так точно, о чем ярко и свидетельствовали первые строки описания его состояния.
   Волшебная сила рук любимой женщины - она способна, пожалуй, поднять на ноги даже обессиленное тело и вселить необычайную энергию в мышцы, которые к концу дня уже способны разве что на легкие физические нагрузки, лежа на диване - но не более того. Эйвери на самом деле ощутил немыслимый прилив сил, несмотря даже на то, что Алексис была далеко не специалистом и вряд ли делала то, что делал бы на ее месте ас в этой области.
- Все, к чему ты прикасаешься, бесценно, - философски промурлыкал молодой человек, не до конца понимая, ляпнул ли он только что полный бред, или же определенный смысл в этих словах имеется. Также он не имел понятия, слямзил ли он откуда эту фразу, или только что придумал сам - когда в твою голову ежедневно влетают террабайты информации, иной раз сложно отличить плагиат в своих мыслях от оригинальной идеи.
  Когда импровизированный сеанс массажа к сожалению подошел к концу, Цезарь с явной неохотой перевернулся на спину, выгнулся так, что захрустели застоявшиеся позвонки и, протянув вперед руки, ловко ухватился за запястья Алексис, после чего вернулся в положение лежа, увлекая девушку за собою - а если сказать точнее, то НА себя..
  - Еще спрашиваешь! - удовлетворенно, с ноткой мечтательности, протянул Цезарь, для большего эффекта прикрывая глаза. - Смотри, а то я привыкну и буду требовать с тебя массаж после каждого трудового дня! - Цезарь уложил ладошки Алексис на собственные плечи и, критично осмотрев их, осуждающе нахмурился: - Тогда вот эти маленькие нежные ручки станут жилистыми и сильными. Нет, не пойдет. Обойдусь без массажа. Ну или только по праздникам! - Цезарь поочередно чмокнул одну и вторую ладошки и, поднимая взгляд куда-то в потолок, тихонько проговорил тоном, которым обычно раскрывают великие тайны. - А еще... не знаю, как это все взаимосвязано, но массаж пробудил во мне оччень неприличные желания... - резким движением Цезарь перекатил Алекс с себя на кровать и очень скоро сам оказался нависшим над нею - он уперся локтями в подушку и легко, почти воздушно, поцеловал губы девушки. - Хотя что здесь неприличного, правда?

Кажется, она уже как-то спрашивала Цезаря об этом - что он с ней делает. А может быть, и не раз...  И Эйвери не находил, что на это ответить, потому что по сути не делал ничего такого, что не делал никто и ни с кем - механические движения, буйство гормонов, физические законы. А сейчас ответ нашел его сам - внезапно, без предупреждения, он сорвался с его языка, словно спортсмен с трамплина, прыгая в воду:
- Что я с тобой делаю? Люблю... Просто люблю, - а ведь и правда, только это способно любую механику опутать серебристой паутиной волшебства; гормоны присыпать сияющей пыльцой беззаветной самоотдачи, а простые физические желания возвеличить до уровня практически душевных порывов.
   Лекси... Она была только его, ТОЛЬКО ЕГО девочкой - такой чистой, незапятнанной ничем, светлой - каждый раз, думая об этом, Эйвери улыбался вне зависимости от того, чем был занят в этот момент - целовал ли он её губы, зарывался ли носом в волосы, втягивая ноздрями родной запах. И эта девочка прямо у него на глазах распускалась, как величественная, покоряющая жгучей страстью роза из застенчивого бутона, скрывающего свою природную манящую яркость там, внутри, от лишних алчущих глаз.
  С каждым разом она открывалась с какой-то другой стороны - то была робкой, застенчивой ученицей в этой нехитрой науке; после - окрепшей, "оперившейся"; а теперь это была Женщина, способна соблазнять, способная одним гипнотизирующим взглядом с поволокой и движением брови заставить захотеть быть с нею...  И никто, НИКТО во всем мире не видит то, что видит Цезарь. Это - только его прерогатива. Вы только вдумайтесь - т-о-л-ь-к-о- его!
    Горячий воздух, раскаленные пальцы, мокрые волосы на затылке, судорожно сокращающиеся мышцы и сбивчиво вздымающаяся диафрагма, танец глухих вскриков/хрипов/стонов, сдавленных тяжелым дыханием и чарующая невесомость - можно написать несколько томов об этих ощущениях, но писать и говорить об этом- тоже самое, что танцевать об архитектуре - так нелепо...
   За всё надо платить. И если за эти моменты безмятежности, когда ты прижимаешь её тело, которое несколько минут назад ощутимо дрожало в твоих руках, когда ты упиваешься её запахом - запахом едва-ощутимого парфюма, ветра и... света?, так вот, если за эти трогательные моменты нужно заплатить безсонной ночью - пусть будет так. Лучше не давать себе заснуть, чтобы не потревожить её - ни в коем случае, но быть здесь. Алекс была права - к этому не нужно привыкать. Это ведь так естественно.
- Сладких снов, любимая, - нет, он не сможет прошептать это ТАК, как чувствует, сколько ни старайся вложить в каждый звук смысла. Но она ведь знает? Знает, как сильно ему хочется сжать её в своих объятиях - словно в любую секунду может нагрянуть мощный дерзкий ветер и унести покой? Знает, какое неудержимое желание защитить от несуществующих опасностей просыпается в нем, когда его губы осторожно дотрагиваются бархатных точеных плечиков? - Любимая, - глупое, простое, но приятное на вкус и запах слово... Почти беззвучное, растворившееся в шорохе покрывала.

Алексис, лежащая рядом, чье теплое, нежное тело Цезарь так заботливо прижимал к себе, начинала засыпать и тем самым, сама того не зная, с непреодолимой силой утягивала следом за собою и Цезаря, хотя тот отчаянно этому сопротивлялся. Он призывал на помощь подлую бессонницу, которая обычно являлась без приглашения, без стука, с неизменным статусом "Персона Нон-Грато", в качестве приманки для оной считал слонов, любовников Екатерины, страницы "Войны и Мира", но эффект происходил обратно пропорциональный - чем больше Эйвери сопротивлялся уже забытому за последнее время тревожных ночей желанию погрузиться в объятия Морфея, тем безкомпромисснее его опутывали прочные веревки сна. Игра в города, которую Цезарь, в предбессознательной агонии затеял с самим собой, завершилось троекратным повторением "Мельбурна" и огрызком этого названия, на коем оборвалась всякая связь с реальностью и он уплыл по теплому течению сновидений.
   Если бы он мог оценить происходящее, то, возможно, решил бы, что это не так уж и плохо - просто крепко заснуть.
   Крепко? Кто сказал крепко? Нет, не здесь и не сейчас. Кажется, сегодня Цезарем, как футбольным мячиком играли самые разные силы - все, кому было попросту не лень, начиная от упомянутого выше Морфея и заканчивая кем-то другим, имени которого Цезарь ни там, в пучинах сна, ни здесь - в реальном мире не знал. Это суровое божество не смилостивилось даже над трогательной картиной сплетения тел и той безмятежностью, которая незримой аурой обнимала этих двоих. Сон подкрался сквозь пелену темноты, подобрал ключик от сознания и, не спрашивая разрешения, принялся расписывать на свой вкус и цвет воображение молодого человека.
  Театр, о котором он так мечтает всю сознательную жизнь. Большой театр. Нет, очень большой! Почти как... Опера! Да, такой же огромный и многофункциональный. Тяжелые кулисы, бархатные, цвета бордо. Люди, предвкушающие представление. Стоп, а куда это все бегут? Почему проваливается пол? Почему сцена поглощает всех? СТоп, нет, они не проваливаются вникуда, как Корей с  его сомятежниками - они просто падают в оркестровую яму; как рыбы без воды, беззвучно открывая рты. Алекс. Что она делает там, посередине сцены в одеянии Джульетты? Танцует. Прекрасно танцует. И пусть эти все люди в оркестровой яме продолжают кричать, она так восхитительна в этом танце невинной юной Капулетти. Она прижимает к груди цветок - ярко красную розу. СЛИШКОМ красную - кроваво-красную, которая вязким пятном расползается по груди девушки. Сумятица. Фантасмагория тел. Автоматы. Цезарь пытается кричать, но его гортань пуста от звуков - как и у всех тех людей в яме. Кто-то закрывает ему рот рукою, которую он что есть сил пытается прокусить.
   И просыпается, остервенело впиваясь зубами в собственную ладонь... Какая-то часть подсознания, удивительная, бодрствующая, не дала ему побеспокоить сон Лекси, заставив руку послужить кляпом - воистину, возможности человеческого мозга - вековая загадка! 
  Упрямо закрывает глаза, обещая себе "я засну", как будто его настрой способен изобличить коварные планы божества снов, расстроить их и тем самым Эйвери сможет в этой внегласной борьбе отвоевать собственное спокойствие.
  Бессонница. НУ здравствуй, тебя уже и не ждали! Так вовремя... Вкрадчивые движения по миллиметру, напряженный до предела слух - чтобы понять, если вдруг ЕЁ дыхание немного изменит ритм или аккуратный носик втянет поток воздуха чуть более шумно, чем это делал до; высвобождение из мягкого, сладкого плена её объятий.
  Кутаясь в прохладный воздух комнаты и ни во что более, Цезарь тенью скользит к окну.
  "Паршиво, что я не курю. Мне следовало бы начать. Сейчас бы пригодилась сигарета. Ее можно было бы вертеть в руках, изламывать и потрошить в тупом бессилии перед кознями собственного сознания и воспоминаний прошлого, ну или на худой конец курить. Затравливать разбушевавшийся мозг никотином, убивать его по миллиметру, если это только поможет..."
  Так поэтично выходило думать о сигарете, но в рифмованные строки мысли не складывались. Цезарь периодически переводил взляд с застывшего пейзажа за окном на спящего ангела, обнимал её взглядом и с грустной полуулыбкой одними губами повторял:
- Спи, малыш. Я рядом.

Цезарь не сразу сообразил, что происходит. Сначала в  его бесцельное созерцание тусклого, скучного пейзажа за окном прокрались шорохи, которыми сопровождались сумбурные, беспорядочные движения спящей девушки. Но Эйвери продолжал упрямо вести бессловесные диалоги с фонарем и прочими неодушевленными, не наделенными сознанием, предметами, которые, тем не менее, казались идеальными слушателями - терпеливыми, бескорыстными, тактичными.
  Затем эти, казалось бы, ненавязчивые шумы стали подозрительно активными и, по всему видно, без стороннего вмешательства прекращаться не собирались - это и заставило Цезаря выкарабкаться из того холодного мрачного ущелья задумчивости, где ему комфортнее всего было коротать такие ночи. Молодой человек встревоженно оглянулся и замер - не то пытаясь понять, как ему лучше сейчас действовать, не то сравнивая свои собственные судорожные вихляния головой на подушке с тем, что он видел сейчас у Алексис и, как следствие, пытаясь провести параллель и между первопричинами ночных беспокойств.
  Его медлительность и растерянность не замедлили принести свои гнилые плоды - в конце-концов Алекс, видимо, столкнувшись с апогеем кошмарного видения, закричала; ее тело, словно раненое сзади невидимой стрелой, судорожно дернулось, и девушка оказалась сидящей на кровати и, что логично, бесцеремонно разбуженной порождением собственного сознания.
  Здесь уже Цезарю не было надобности взвешивать "за" и "против", вдумываться, планировать - все вышло само собой - он опрометью бросился к кровати любимой девушки, выглядевшей такой затравленной и беззащитной, и, повинуясь внутреннему инстинкту защищать и оберегать её, прижал таящее в темноте тельце к себе - так крепко, чтобы ни один страх не смог прорваться сквозь возведенную им стену. Чтобы ни один ветер дурных мыслей не смог унести Алекс от него.
- Тише, тише, моя маленькая, я здесь, я с тобой, все хорошо. Это просто сон, который мы сейчас вместе прогоним и забудем, хорошо? Я тебя никому, слышишь? - никому в обиду не дам! И вообще никому не отдам. И сам не уйду! - поцелуями и расспающимися, словно горошины по гладкой поверхности, словами Эйвери усердно и настойчиво пытался окончательно пробудить девушку, чтобы она увидела ту реальность, которая, к счастью, была несоизмеримо лучше сновидений.

Хорошо, что она была, видимо, слишком шокированной для того, чтобы заметить его отсутствие рядом и застывший, словно изваяние силуэт у окна. Точнее, само то, что она была в таком вот бреду, взбудоражившем её рассудок и сотрясшим всё тело, нет, это точно хорошо не было... Однако Эйвери не хотел бы, чтобы к личным её переживаниям еще добавилось осознание того, что и у Цезаря не все так просто.  Пусть лучше думает, что он силен, крепок, невозмутим, чтобы ей было легче и было на кого опереться. Чтобы она чувствовала себя защищенной, а не просто в компании такого же морально больного и измученного человека, как и она сама. Больной больному не помощник, и тонущий другого тонущего не спасет. Так что ради неё нужно быть сильным и справиться с собственными кошмарами как можно быстрее. Отличный стимул.
    Алекс так отчаянно льнула к Цезарю - и он прекрасно понимал, что она чувствует, как никто другой, потому что и сам едва сдерживал себя, чтобы, проснувшись в холодном поту от ужасных сновидений, не приняться ощупывать и обцеловывать её всю в стремительных попытках прогнать дурные мысли и напомнить себе, что все хорошо.
   Однако её вопрос - короткий, простой, бесхитростный, без подковырок, нарушил то шаткое равновесие, которое Цезарь усердно выстраивал. Он ведь не мог знать, что Алексис на самом деле выпалила первое, что пришло в голову, чтобы, возможно как-то отвлечься и поговорить хоть о чем-то, поэтому необходимость отвечать существенно озадачила молодого человека.
- Я? - рассеянно переспросил Эйвери так, будто здесь в комнате еще дюжина человек была раскидана, кто куда. На самом же деле, он хотел выгадать хотя бы несколько лишних секунд, чтобы сообразить, как лучше повернуть разговор. Отшутиться ли, соврать во имя добра, или сказать правду человеку, который имеет на это полное право? Сложный выбор и решение нужно принять всего за несколько секунд, которые еще совсем-совсем недавно тянулись бесконечностью, а теперь вот наоборот заскакали в бешенном темпе. - Да... так, ерунда. У меня бывает такое. Захотелось посмотреть на огни ночного города... - какие, к черту огни?! Хорошо, что в темноте не было видно, как скорчилось лицо Цезаря, когда он вывалил эту бессвязную ересь на суд Алексис! Кажется, ничего более идиотского и вообразить нельзя было. Какой ночной город, когда вы - не на сорок пятом этаже небоскреба?
  Оставалось надеяться, что полусонное, запыхавшееся от побега от собственных страхов, сознание Алексис не сможет адекватно оценить неправдоподобность всей ситуации и не станет эту тему продолжать. На сегодня достаточно боли и растройств. Не должно так быть.
   Два человека, которые безумно любят друг друга, должны просыпаться от внутреннего восторга, распирающего изнутри - только чтобы поправить одеяло на любимом человеке,  блаженно зарыться в его волосы, покрепче прижать к себе и снова провалиться в безмятежный сон, оберегаемый этим крепким чувством.
  Так будет. Обязательно будет.

Паранойя тактично намекнула Цезарю на присутствие некого недоверия в бесцветном вопросе Алексис, и он был безумно счастлив, что тема эта благополучно замялась сама собою, не оставляя по себе неприятного шлейфа недосказанности, который мог бы вынудить Эйвери признаться во всем. Алекс тихой домашней кошкой умостилась на его коленях и молодому человеку снова стало как-то непосебе от того, что приходилось что-то скрывать от любимого и близкого существа. Это не ложь во спасение. Это даже просто не ложь. Это "меньше знаешь - крепче спишь" - некий защитный барьрер, который строил вокруг Палмер он сам. Возможно, когда-нибудь и скажет, но только тогда, когда её ничто другое волновать не будет, и когда это не станет "еще одной каплей". Ведь нестрашно само по себе казаться уязвимым для неё - то, что он - её мужчина, её защитник и опора, еще не делает его всесильным и всемогущим, и подобные "слабости", они, как правило, наоборот сближают людей, сплетают между ними прочную паутинку доверия, которая способна многое выдержать. Просто сейчас - не время. Не время - и всё.
   Цезарь почему-то почти не удивился внезапному тихому признанию Алексис - видимо, подсознательно он давно пришел к выводу, что так оно и есть - все как-то само по себе складывалось в систему, в логическую цепочку и очень ясно обрисовывало общую картину. Она хотела, чтобы он оставался ночевать. Она ОЧЕНЬ этого хотела. Упорно и настойчиво. Мягко, но твердо на это намекала. И вдруг - проснулась от кошмара. Вывод? Это не впервые, а следовательно - посредством присутствия его, Цезаря, Палмер намеревалась свои кошмары прогнать. И, вероятно, если бы его нелегкая не понесла к окну, сладкий сон его любимой девушки так и оставался бы нетронутым никакими дурными сновидениями.
- Это бывает часто? - негромко переспросил Эйвери - куда более участливо, чем хотел бы это спросить. Участливо ровно настолько, насколько это мог произнести человек с подобной проблемой - тот, кто понимает все лучше любого другого, прочувствовав все на своей шкуре. Как в клубе анонимных алкоголиков... - Ты... - сглотнуть. Пытаться быть спокойным и более ничем не выдавать своего волнения и той неосязаемой нотки "солидарности" - чтобы Алекс не поняла сейчас, НАСКОЛЬКО хорошо молодой человек понимает её состояние и усталость от подобных шалостей нервной системы. - Ты поэтому хотела, чтобы я оставался с тобой ночевать?
   Если бы не тот факт, что сам Эйвери страдает от подобного, вероятнее всего, он уверенно направил бы Алексис к психологу. Но, прочувствовав все на себе, он искренне считал, что никакой душекопатель не способен исцелить раненное, склеить разбитое на мелкие осколки и исправить то, что затереть способно только время. Однако тут же удивительно трезво и бодро расценив, что именно это он и сделал бы при любом другом раскладе, Эйвери неуверенно проговорил:
- Может, нам... тебе стоит обратиться к психологу? - чересчур неуверенно. Будто бы он знает, что это не поможет. И вообще, откуда взялось это навязчивое "НАМ"?
  Фальш. Такая колючая, неприятная изморозь, осевшая на его слова. Худшей роли он в жизни не играл и, невидимым режиссером наблюдая за этим со стороны, яростно восклицал "Не верю!" самому себе.
  Машинально поглаживает рассыпанные по собственным коленям белокурые пряди Алекс, машинально содрогается животом от щекотных прикосновений её пальчиков, машинально буравит взглядом пустоту. Быть откровенным или...? Кто такой вообще этот Гамлет с его исторически безответным вопросом, когда здесь, кажется, все куда сложнее?

Страх быть одной? Нет, Цезарь назвал бы это несколько иначе: страх потерять близкого человека. Этот страх, на  самом деле, вполне естественен и в разумной степени занимает всех людей без исключения, у кого только есть эти самые "близкие люди" - просто потому, что все мы уязвимы и смертны, и на каждого есть свое "время и случай". Другой вопрос - когда все это превращается в навязчивую мысль и даже фобию. Когда ты, без видимых на то причин, начинаешь опасаться собственной тени и даже в примитивном походе в магазин способен увидеть угрозу для жизни другому человеку. Ну или, как в случае Алекс, - она видела воплощение своей фобии в снах.
  Возможно, теоретически, предположение цезаря насчет визита к психологу и имело смысл - ведь именно специалист по психологии знает те незримые рычажки, на которые можно и нужно надавить, чтобы избавить человека от его страхов. Но когда доходит до дела, то каждый из нас считает, что проблему, столь близкую к сердцу, невозможно "вылечить", как простую болезнь по определенному алгоритму. И Эйвери был уверен - только он сам, и она сама, способны вылечить себя, избавить от этих ненастоящих параноидальных страданий.  Отпустить? Точно. Именно так. Одно простое слово "отпустить", в связи с которым нам представляется легкое едва-ощутимое движение пальцев. Просто взять и разомкнуть их. Секунда - пф, и ваши руки пусты. Но почему сейчас эти пальцы склеены, словно суперклеем? Они будто бы срослись вместе и это простое слово "отпустить" - самое сложное, что только может быть.
- А ты никогда не жди утра. Если я не рядом, звони мне ночью. Звони в четыре утра, в час ночи - тогда, когда тебе тревожно, хорошо? - поглаживая по голове Алекс, прошептал Цезарь, затем принимаясь утирать ладонями слезы с  ее лица - ненужные, неправильные слёзы, которых не должно быть.
   Вот так вот - одно случайно обороненное слово может сказать гораздо больше, чем десяток других слов. То, что в принципе должно было стать незамеченным, пролететь мимо, проскользнуть - вдруг было на лету поймано Лекси - четко, ловко, метко. Возможно, в этом и есть близость двух людей - способность читать между строк, ловить именно самое важное и нужное, и чувствовать те слова, которые несут особый смысл?
   И если несколько минут назад перед Цезарем и без того стоял вопрос - стоит или не стоит посвящать Алексис в его проблемы, имеющие с ее собственными одно начало, то теперь он стал особенно острым, потому что изначально он бы мог просто "не договорить часть правды", что само по себе не являлось бы ложью, а сейчас уже пришлось бы либо откровенно врать, чего в отношениях Эйвери допускать никак не хотел, либо сказать, как есть - и этим еще больше растревожить Палмер.
- Я... знаю, как сложно дождаться утра, чтобы убедиться... - прерывисто, пересыхающими губами, прошелестел Эйвери. - И я знаю, как сложно это отпустить, потому что... - вдох - глубокий, вдумчивый, словно новый поток воздуха способен принести нужные слова и успокоить внутреннее "я", решительно протестующее против нынешнего положения вещей и решения Цезаря. - Я тоже не могу это отпустить, как ни старался. Может быть... вдвоем нам будет это сделать легче? - правильно, лучше спешно перепрыгнуть на более практические моменты обсуждаемой темы. Лучше не вдаваться в подробности, не уточнять, не воскрешать в памяти и без того живые и трепыхающиеся ощущения. Она не должна видеть его лицо ТАКИМ - обессиленным.

Сложно сказать однозначно - жалел ли Цезарь о том, что только что сказал, что фактически озвучил собственную слабость, показал уязвимое место... Хотя, конечно, он уже давно перерос тот период, когда мальчики склонны к выпендрежу перед дамами своего сердца, легко идут на всяческий бессмысленный героизм и хотят выглядеть чуть ли не супермэнами, у которых нет ахилесовых пят, криптонитов и прочей обессиливающей ереси. Возвращаясь к первоначальному вопросу - и да, и нет. И жалел и радовался. Радовался, потому что любой шаг навстречу друг к другу - это всегда плюс в копилку отношений. Это всегда кирпичик к прочному фундаменту. Это всегда то, что будет сближать, что напомнит в моменты ссоры, для чего  и ради чего все строилось, отрезвит и заставит где-то себя переломать и пойти снова на такой шаг к сближению.
  - Поможет ли... - усмехнулся Эйвери. Но сложно было отрицать тот факт, что стало легче. Это было почти физическое ощущение, что у тебя с плечей упало тяжелое, невыносимое бремя и ощущение легкости наполнило тело. Появились силы даже шутить и хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть не думать о том, что беспокоит преимущественно ночью - тогда, когда ты не способен сам контролировать свои мысли и видения. - А может, теперь мы будем просто вместе видеть одно и то же... - глупости. Какие глупости!
   Алекс буквально засыпала Цезаря своими поцелуями и нежностью. Да, Цезарь никогда не отказывался от проявлений нежности, но все же, по сравнению с девушкой, преимущественно был более холоден - и не оттого, что испытываемые им чувства были недостаточно глубокими. Просто такова природа. Мужская и женская. "Телячьи нежности" мужчинам чаще кажутся неуместными и они реже способны быть эдакими мартовскими котами, прогибающими спину под лаской хозяйской руки. Однако он никогда не тормозил с реакцией на них - всегда со всей отдачей откликался, что сделал и сейчас: сомкнул замком руки, обогнутые вокруг талии девушки и повалил её набок - в горизонтальное положение, в котором им и положено было быть в час ночной.
   Несмотря на то, что продолжать эту тему решительно не хотелось, Цезарю пришлось еще ненадолго к ней вернуться - ведь прозвучал вопрос, и просто оставить его безответным было бы нехорошо. К тому же, наверное, раз уж Алексис спросила об этом, это казалось ей на самом деле важным.
- Ну конечно, - коротко рассмеялся молодой человек - легко и негромко, будто это все теперь выглядело ничего не значащим. Будто все осталось в прошлом и теперь они больше никогда-никогда об этом не вспомнят. ХОтелось бы, чтобы это было именно так, несомненно. Но будет ли? - А ты... - Эйвери сощурился и потерся носом о нос Палмер. - Ты, наверное, подумала какие-то глупости? Если так, то я буду сердиться! Я, кажется, уже говорил тебе, что единственное, на что ты не имеешь права рядом со мною - это сомневаться в моих чувствах?

Еще некоторое время Цезарь не мог решить - рад ли он тому, что сказал, или не очень. Хотя теоретически, конечно же, все выглядело как раз-таки правильным - чем больше откровений и искренности между двумя людьми, тем крепче отношения. На практике же преодолеть привычную характеру скрытность и желание всегда и всюду выглядеть неуязвимым, всесильным - оказалось не так-то сложно и причиняло немалый дискомфорт даже сейчас, когда все уже было позади и жалеть и сомневаться было поздно.
   Но в конце-концов Эйвери все же решил, что это - малая плата за то, у него есть Алекс. Она открытая, совершенно открытая и сложно даже представить, чтобы у этого светлого позитивного человека были какие-то секреты, в то время, как биография самого молодого человека напоминала передачу "Тайны, интриги, расследования" в пик наибольшей креативности ее авторов. У него в прошлом было СТОЛЬКО пятен, что далматинцы сдохли бы от зависти всем своим множеством в количестве ста и одной штуки. Так что эта маленькая тайна, этот небольшой секрет, добавивший гармонию в их взаимоотношения - самое малое, что он может ей дать. Когда-нибудь попозже он расскажет остальные свои секреты - обязательно. Тогда, когда убедится, что она достаточно крепка, чтобы их принять. Когда он сам перестанет сомневаться в том, что его любят именно таким, какой он есть, даже если минусов в нём больше, чем ему самому хотелось бы.
  - Что-то не так делаешь, правда? - Эйвери снова тихо рассмеялся, для пущей убедительности подкатывая глаза. - Ну если ты умеешь как-то не так дышать, к примеру... или, как-то не так закрывать глаза... Глупости, какие глупости! Ты понимаешь, что я люблю в тебе всё? Ты это понимаешь? - в тон её просьбе побыть сердитым Цезарь действительно нахмурил брови и приподнял указательным пальцем подбородок девушки - точно как строгий надсмотрщик, требующий отчетности, или  некто, в пух и прах разносящий нерадивого подчиненного. Его взгляд был цепким, колким и наигранно-гневным. Слова тоже он отчеканивал с особой тщательностью. Цезарь потеребил указательным и большим пальцем точеный подбородок девушки и продолжил: - Ты знаешь, меня вот жутко бесят женские капризы и сентименты! А еще, меня бесит, когда меня отвлекают по пустякам, если я занят делом. Я скептически настроен относительно всяких умильных возгласов и в кино на драме готов раскритиковать в тар-тарары киношедевр и посмеяться над теми, кто под него плачет. Но... - подбородок соскользнул с пальцев Эйвери, вместо этого он нашел им другое применение - проскользил ими по ее шее, ключице, плечу и в конце-концо его ладонь нашла покой на лопатке Палмер. - Но если бы я в три часа ночи сидел работал над проектом, если бы был зол, что у меня ничего не выходит, а к утру нужно доделать, а ты проснулась бы, налетела бы на меня, зацеловала, и, топнув ногой и взревев, заявила, что я к тебе невнимателен и тебе вот прямо сейчас хочется малиновый чупачупс... Мне бы казалось, что ты просто - моя любимая чудачка. Я бы с улыбкой притащил тебе твой чупачупс. И на дурацкой драме я бы заткнулся и смотрел, как у тебя глаза оказываются на мокром месте и думал бы не о том, какие косяки допустили создатели и как глупо реветь под ЭТО. Я бы думал, что ты у меня - самое чувствительное и трогательное существо во вселенной. Так что, будь уверена, на все твои "не так" я буду смотреть, как на что-то, за что  я тебя люблю.